Асфодель, цветок забвения — страница 1 из 34

Евгения ПерловаАсфодель. Цветок забвения

Посвящение

Привет, девочка.

Такие простые слова. И трудные.

Хочу говорить их тебе каждый день, что бы ни случилось.

Мне тяжело было произносить твое имя не то что вслух, но даже думать о том, как тебя зовут. Конечно, это меня ничуть не оправдывает.

Я мог бы сказать: тогда с неба лило, как сегодня, а ты бы спросила: «Ну и что?» Ведь мы не знали друг друга столько лет. Какая тебе разница, шел в тот день дождь или нет?

Вместе с дождем воспоминания о девушке с каштановыми волосами приходят ко мне. У нее глаза цвета теплой осени. Как и у тебя. Когда греешь сахар, и он начинает плавиться, получается тот самый оттенок. Думаю, она бы тебе понравилась, та девушка.

Ведь у тебя ее имя.

Знаешь, в такой мокрый и неуютный день, как сегодня, несколько лет назад я резал запястье.

Погоди рвать письмо и называть меня идиотом. Хотя, конечно, я он и есть. Нет-нет, я не хотел умирать, никогда не хотел. Прости, что рассказываю, но, мне кажется, ты поймешь. По крайней мере, тебе следует знать.

Мне просто нужно было увидеть кровь, почувствовать, что я живой, понимаешь? А потом я стал «рисовать» птицу. Стрижа. Кривого, раскинувшего в стороны крылья. Я не чувствовал боли, и это было странно. Я замотал запястье платком и вышел под дождь. Волосы облепили лицо, я убрал их. Впервые подумал, что, наверное, надо обстричься, под дождем неудобно, за шиворот по хвосту стекает вода. Но если подстригусь – не смогу закрываться от людей, когда играю.

Ты…

У меня перехватывает дыхание, когда я думаю о тебе. Знаю, ты считаешь меня полным придурком, это жаль, но не смертельно.

Так бывает.

Я тебе сейчас подробно рассказывал об этой птице, потому что ты спрашивала меня о ней, помнишь? И я соврал. Сказал, что родился с ней. И ты почему-то поверила. Прости меня, девочка, я больше никогда не хочу тебе врать. Возможно, ты найдешь в себе силы и желание верить мне.

Когда-то я так же верил одному человеку. Той девушке.

Беспрекословно, безрассудно, бесконечно.

Люблю ли я тебя? У меня было слишком мало времени в самом начале, чтобы это понять. Но я хочу понять это сейчас. Хочешь ли ты?

М.

Часть перваяГород Снегов

Он помнил день, когда она появилась, но не помнил откуда. Хмурая, она возникла словно из параллельного пространства и стояла в дверном проеме, оценивающе разглядывая Мику. На ней было вязаное красное платье с длинным рукавом и блестящие туфли. Она стучала каблучком в пол, как будто отбивала ритм какой-то песни, крепко прижимая к себе большого плюшевого медведя. Ее волосы цвета темной карамели были заплетены в тугую корзинку. Мике казалось, что он знает песню, которую девчонка отбивает каблуком, и хотел было потопать с ней в такт, но она вдруг прекратила стучать и подошла к нему. Он стоял, не смея пошевелиться, пораженный самим фактом ее присутствия в его комнате.

– Я волсебница, понял? – сказала она, подойдя к Мике вплотную, нос к носу. – Медведя не трогай, а то заколдую насовсем!

В это мгновение она вторглась в его маленькое личное пространство, бесцеремонно, сразу и навсегда. Он смотрел в ее светло-карие глаза, оцепенев, и молчал. Она, довольная произведенным впечатлением, хмыкнула и прошла к его игрушкам, села на пол и стала играть. Он какое-то время продолжал стоять в ступоре, потом подошел к ней и плюхнулся рядом. Сидел и наблюдал за тем, как она достает его машинки и конструктор.

Медведя она задвинула за спину и погрозила Мике кулаком: не смей, мол, и смотреть даже на моего зверя.

Мика оглянулся и обрадовался, увидев в дверях маму. Вскочил, побежал и уткнулся ей в юбку. Мама подхватила его, и он, запинаясь, спросил, что за девочка в его комнате и как она умеет колдовать.

– Ты чего, Мишутка, это твоя сестра, Элина, – улыбнулась мама, целуя его в лоб и щеки, – я думала, ты помнишь.

Мика тихонько повторял: «сестра-сестра», буква «р» застревала где-то у неба, получалось «сестъя» – противное, колючее острое слово, не несущее в себе ничего хорошего.

Воспоминания о сестре до ее внезапного появления в дверях комнаты были смутными, размытыми и какими-то ненастоящими, словно раньше Элины вообще не было. Она же утверждала, что знала его с самого начала. Говорила, что когда он родился, то был лысым, потом стал белым как снег, а после немного потемнел. И что глаза у него сначала были черные, потом позеленели и, в конце концов, стали голубыми. Мика спрашивал у мамы, и та смеялась, отвечая, что все в точности так и происходило, видимо, сын долго не мог определиться, каким ему быть.

В другом воспоминании о сестре был ремонт в их общей комнате. Родители занимались им все выходные, и вот, наконец, закончив с поклейкой светлых обоев, уставшие, уложили детей на дневной сон и ушли на кухню пить чай. Проснувшись, Мика увидел на полстены кривое солнце, от которого расходились лучи с метелками, оно улыбалось большим неровным ртом и удивленно смотрело на него глазами-кругляшами разного размера. Элина была так увлечена рисованием метелки очередного луча, что не услышала, как ойкнула мама, зайдя в комнату.

Художницу отправили в угол, а мама долго и аккуратно стирала рисунок ластиком сначала под всхлипывания, потом под комментарии «ну красиво же было, ну солнце же». Угол был целой маленькой комнаткой, поскольку дверь из кухни закрывала его наискосок. Внутри разместился бочонок-пылесос, на который можно было присесть. Попричитав, Элина залезла на пылесос и стала распевать песни, и наказание в итоге превратилось в общее веселье.

Еще Миша хорошо помнил, как мама читала перед сном «Волшебника Изумрудного города», а на следующий день Элина уговорила всех «поиграть в сказку». Папа стал и Страшилой, и Дровосеком, и Львом одновременно. Он изображал всех по очереди: то переваливался с ноги на ногу, как неуклюжее соломенное пугало, то говорил металлическим голосом, как робот, хотя Железный Дровосек вовсе не был роботом, то рычал, как лев. Мама играла Тотошку и периодически волшебниц. Элина, конечно, была Элли, а Мика – Гудвином, потому что кроме Гудвина он никакую роль не хотел. Хоть Гудвин и обманщик, зато самый главный Волшебник.

А потом был общий день рождения, и Мика не мог понять, почему общий. Ведь в прошлом году у него был свой собственный день на одного, сейчас вдруг общий на двоих. Зато в этот раз торт был намного больше, чем всегда: огромный, бежево-кремовый, разделенный шоколадной линией на две половины, в каждой по пять свечей.

– Эля и Мика, загадайте желания и задувайте свечи, – их подвели к торту.

И тогда она отказалась задувать и надулась, топнула ногой и сказала, чтоб все звали ее Элли. Никто не сопротивлялся, какая разница – Эля или Элли. А имя Миша трансформировалось в Мику задолго до этого дня, потому что Элине было трудно произносить звук «ш». Она говорила: «Мика», и все стали звать его так. Ее водили к логопеду, и она довольно быстро заговорила чисто, но все равно продолжала звать брата Микой, как и мама с папой, да и все остальные тоже.

Эти все остальные – в садике, во дворе, в поликлинике – периодически шептались о чем-то, и до Мики долетали обрывки фраз:

– Интересно, им скажут?

– Бедняжка…

– Наверное, ужасно тяжело, такая ситуация…

Мике не нравились слова «ужасно», «тяжело» и «бедняжка», ему казалось, будто люди говорят о том, что Элли чем-то больна, и ему было не по себе.

Элли словно не слышала, а когда Мика рассказывал ей, о чем шепчутся взрослые, пожимала плечами. Она выглядела веселой и вполне здоровой, и он успокаивался: раз Элли все равно, значит, ничего не происходит.

Когда им было восемь, отцу предложили хорошую работу в городе Октябрьск-45, и шепотки остались во дворе дома города Топольки. Мика помнил, как они встали затемно и бабушка с дедушкой плакали, прощались и просили приезжать почаще, не забывать, писать и звонить, а они с Элли радовались, потому что у них начиналось первое настоящее путешествие. И потом они долго ехали в машине за КамАЗом, в кузове которого были коробки с вещами и разобранная, завернутая в тряпки мебель.

Мика помнил, что, когда они добрались до города, уже снова было темно и папа с водителем КамАЗа куда-то побежали, а они вышли с мамой на улицу и смотрели, как большие ворота разъезжаются и съезжаются, впуская и выпуская машины. Справа от ворот начинался освещаемый фонарями высокий длинный забор из колючей проволоки в два ряда, между которыми ходили солдаты с автоматами и бегали овчарки. Слева было небольшое двухэтажное здание с несколькими входами, одни люди входили, другие выходили, и Мика с Элли удивлялись, как много народа живет в таком маленьком доме. А потом за ними пришел папа, и они отправились туда, и оказалось, что это вовсе не дом. Там было несколько проходов со стеклянными будками, внутри сидели люди в военной форме, и люди в обычной одежде подходили к ним по очереди и протягивали какие-то разноцветные карточки, после чего их пропускали внутрь. А другие люди появлялись на этой стороне из других будок и уходили в двери, откуда зашли Элли с Микой и мамой. И они с мамой тоже пошли через стеклянную будку, и человек в военной форме проверял мамины документы, и потом они оказались с другой стороны. И все – деревья и трава – было то же самое, что и там, откуда они пришли, и в то же время другое. В чем заключалась «другость», сказать было сложно, как будто просто даже запахи были какие-то новые, непонятные. И оттого немного тревожные. КамАЗ выехал из ворот, за ним на машине папа, они сели к нему и, поднимаясь по дороге, смотрели, как плывут за окном здания, мигая десятками желтых окон.